Здесь мне хотелось бы передать слово сыну А.Н. Цфасмана, журналисту и переводчику Роберту Александровичу Цфасману, написавшему воспоминания об отце и опубликовавшему их в альманахе «Библиофилы России» (Р. Цфасман «Не только о джазе», издательство «Любимая Россия», Москва, том 4, 2007 г.), и в журнале «Человек» № 1 (Р. Цфасман «Унесённые джазом», Москва, 2006 г.). Обе статьи практически одинаковы, несмотря на разные названия, и отличаются только несколькими предложениями и отдельными фразами, поэтому я привожу цитаты из обеих, избирая по мере надобности нечто среднее. Многие моменты и факты биографии А.Н. Цфасмана, уже освещённые ранее, будут, естественно, повторяться в изложении Роберта Цфасмана, а некоторые забегать вперёд. Но тут уж ничего не поделаешь: как говорится, «из песни слова не выкинешь». Но все они окрашены личным отношением и опытом автора, штрихами и подробностями, что составляет непреходящую ценность для характеристики композитора и музыканта и вызовет несомненный интерес у читателя и исследователя.
Итак, слово Роберту Александровичу Цфасману:
- «В лексиконе нашей интеллигенции давно бытует слово «шестидесятники». Отношение к представителям этой волны разное. Если часть нового поколения российской богемы отзывается о шестидесятниках с изрядной иронией, то многие из людей постарше их боготворят. Как бы то ни было, отрицать значение той духовной оппозиции и тех художественных открытий нельзя. Только вот жаль, что мало кто связывает «шестидесятников» с их предшественниками, которых я бы назвал по аналогии «тридцатниками». В государственных архивах и частных собраниях, наверняка, можно найти много интересного о талантливейших людях той эпохи, забытых, а то и вовсе неизвестных.
Духовная оппозиция существовала и в 30-е годы. Но она, строго законспирированная, пряталась в индивидуальном сознании и редко выплёскивалась на всеобщее обозрение. Да, в 60-е и 70-е неугодных писателей не печатали, высылали из страны (плач по родным бережкам - не столь уж страшные муки, тем более, когда получаешь зарплату американского профессора). Иногда, правда, сажали, как было с Синявским и Даниелем, но ведь в 30-х их попросту расстреливали. Интеллигенты 60-х через «самиздат» и враждебные «голоса» знакомились с культурой Запада, а «тридцатники» были начисто отрезаны от внешнего мира. И, тем не менее, творили. Учитывая всё это, трудно, в частности, сказать, как мог в таких условиях развиваться отечественный джаз, об одном из основоположников которого пойдёт речь далее.
Джазмены-«тридцатники» были людьми колоритными. Они являли собой изначально оппозиционное казарменному коммунизму, вольное, неустрашимое и озорное племя неистощимых хохмачей, выпивох и волокит. Вместе с тем, все они были, в отличие от многих «звёзд» сегодняшней эстрады, высочайшими профессионалами и бескорыстными энтузиастами своего жанра... Представьте себе раннее московское утро. Сквер у Большого театра. Только что закрылись близлежащие рестораны, и в сквер вывалилась толпа работающих в них джазменов. (Тогда играть в ресторанах считалось делом престижным, и музыкантов уважали! Попробовал бы подвыпивший посетитель сунуть «лабуху» купюру с требованием сыграть «Мурку», - мог бы и по морде получить!..) Так вот, если бы вы послушали, о чём они говорят, то удивились бы. Нет, не о ставках, не о машинах, не о семейных неурядицах. Игравшие ночь напролёт, они часами спорят о преимуществах какого-то немыслимого аккорда. Роль верховного арбитра дискуссий обычно отводится невысокому, подвижному, элегантно одетому молодому человеку, к мнению которого прислушиваются и старшие по возрасту собратья. Это - Александр Наумович Цфасман, руководитель лучшего, наверное, по тем временам джаз-оркестра страны.
«Попурри из вальсов-бостонов»
(Ирвинг Берлин и Гарольд Арлен, обработка Александра Цфасмана)
Джаз-оркестр п/у Александра Цфасмана
Меня часто спрашивали: «Как это твоего отца в своё время не посадили?» Вопрос логичен. Ведь сколько раз зловеще цитировались слова великого пролетарского писателя: «Джаз - музыка толстых!»‚ а впоследствии кто-то из совсем уж бездарных коллег Алексея Максимовича Горького сочинил: «Сегодня он играет джаз, а завтра Родину продаст». К тому же, в репертуаре оркестра Цфасмана было множество пьес американских авторов. Могли бы припомнить и то, что отец первым в нашей стране (да ещё в Большом зале Консерватории - кощунство невероятное) летом 1946 года солировал на фортепьяно в «Рапсодии в стиле блюз» Джорджа Гершвина. Ушлые кагебисты знали, конечно, и то, что Цфасман посвятил своё «Интермеццо для кларнета с джаз-оркестром» Бенни Гудмену и отправил ему в середине войны ноты, и знаменитый американский музыкант не раз исполнял эту изящную пьесу. В общем, компромата при желании можно было нарыть достаточно. Не случайно мои родители замирали по ночам, когда в подъезде дома хлопала входная дверь. Да и сыночек нагнал страху...
Было мне года четыре. Я плохо спал по ночам, и вместо колыбельной меня убаюкивали рассказами о каком-то страшиле «Вышибайлове», который носит длинный балахон и запихивает всех детей-полуночников в огромный мешок. И вот однажды отец взял меня с собой в Радиокомитет (не с кем, наверное, было дома оставить). Зашли в комнату, - там несколько женщин - музыкальных редакторов, а на стене - огромный портрет Сталина. Вождь в шинели до пят. Отец решил похвастаться, какой у него умный сынишка, и спрашивает меня: «Ну-ка, скажи, кто это?» - «Вышибайлов!» - радостно закричал я. Отец стал белого цвета, вытолкал меня в коридор, приговаривая с заиканием: «Остроумный мальчик». А в коридоре уж рассчитался со мной. Он вообще был скор на расправу. К счастью, редакторши оказались людьми порядочными и не донесли, что ребёнка пугают образом отца народов.
После этого случая разговоры на политические темы у нас в семье открыто не велись. А если велись, то с помощью жестов. Подразумевая Сталина, отец прикладывал пальцы к верхней губе, имитируя усы. В день смерти вождя родители с фальшиво-траурными лицами торжественно обтянули фотографию Иосифа Виссарионовича чёрной лентой и поставили на видное место: если кто зайдёт, - поймет, что здесь живут сознательные граждане. А я тем временем корил себя за несознательность: все в классе плакали от горя, а я почему-то нет. Более того, по дороге из школы посетовал однокласснику, что из-за всенародного траура закрыли кинотеатр «Москва». Одноклассник потребовал рубль за недонесение крамольности моих суждений...
С годами я стал окончательным антисоветчиком, как и отец. Причём, в отличие от него, позволял себе выходки в стиле подпольщика: например, разбросал в коридорах филологического факультета МГУ, где учился с 1957 по 1962 гг., собственноручно напечатанные на машинке листовки, призывающие студентов бороться с официальным, вульгарно-социологическим литературоведением. О своих «подвигах» некоторым друзьям я рассказывал, но отцу - никогда: зачем пугать пожилого человека, ещё в детстве познавшего страх, рождённый еврейскими погромами в Запорожье? А впрочем, он был не из пугливых. Хоть и не отличался атлетическим телосложением, но был спортивен и азартен. Нередко ввязывался в потасовки, а однажды, в Грузии, избил милицейского чина. Был и такой случай: оркестр репетировал перед правительственным концертом. И тут на сцену тихо вышли два незаметных человека в штатском - охранники. Они внимательно присматривались к музыкантам и к их инструментам: вдруг в саксофоне спрятана взрывчатка? Цфасман немедленно прекратил репетицию и попросил «топтунов» покинуть сцену. Те, как ни странно, повиновались.